Критика о А.П. Чехове

Здесь Чехов как бы говорит читателю: если бы Липа умела передавать словами то, что у нее на душе, то вот что мы бы услышали.

Перемена стиля заставляет читателя встрепенуться и в то же время, в этой новой стилевой оболочке писатель может ввести в ход рассказа личную свою мысль, личное обобщение, которые иначе нельзя было бы ввести, ибо уровень развития героев, от лица которых ведется рассказ

, или общая стилевая ткань произведения не допускают подобного рода обобщений. Этот прием мы особенно часто встречаем, например, в «Мужиках». Язык рассказа — суровый, простой, как та жизнь, которая здесь изображена. Автор предоставляет наблюдать жизнь людям тоже простым, малоразвитым и передает все в стиле их же наблюдений и впечатлений; по большей части — это впечатления Ольги, московской горничной. Когда же автору нужно высказать мысль, которая, хотя не противоречит взглядам Ольги, напротив, выражает ее подсознательное ощущение, но была бы неестественна по форме для ее слабого развития, он смело прибегает к приему внедрения лирики, в атмосфере которой это нарушение стиля повествования представляется законной условностью.

Наутро после приезда в деревню, после резких первоначальных впечатлений нищеты и грубости, Ольга с Марьей идут в церковь. «Через реку были положены шаткие бревенчатые лавы, и как раз под ними, в чистой, прозрачной воде, ходили стаи широколобых голавлей. На зеленых кустах, которые смотрелись в воду, сверкала роса. Повеяло теплотой, стало отрадно. Какое прекрасное утро! И, вероятно, какая была бы прекрасная жизнь на этом свете, если бы не нужда, ужасная, безысходная нужда, от которой нигде не спрячешься!».

Или в том же рассказе: в избе, поздно вечером, мужики и бабы, собравшись, беседуют о том, о сем, рассказывают про давнее. «Ложились спать молча; и старики, потревоженные рассказами, взволнованные, думали о том, как хороша молодость, после которой, какая бы она ни была, остается в воспоминаниях одно только живое, радостное, трогательное, и как страшно холодна эта смерть, которая не за горами,— лучше о ней и не думать!» (IX, 210). Так же построена и знаменитая заключительная глава рассказа, где дано широкое публицистическое обобщение всей крестьянской жизни, и читатель не замечает, или во всяком случае не протестует, что обобщение это делает Ольга, хотя оно и по содержанию и по форме ей явно не под силу, это не только мысли Чехова, но и слова, строй фразы — все его. Почему? Потому, во-первых, что бдительность читателя угашена этой заразительной авторской «взволнованностью чувства», которая, словно вспышкой, прорвала ровную ткань рассказа; а во-вторых, прием этот так своеобразен, так смел, неожиданно и доверчиво-прост, так далек от привычной книжной «естественности», что странно было бы применять к нему и привычный литературный критерий.

Этим приемом — провоз «контрабанды» авторских, мыслей и обобщений на волне внезапно прорывающейся лирики — Чехов пользовался очень часто. В «Мечтах», еще раннем (1886) произведении писателя, какой-то бродяжка рассказывает конвоирующим его сотским, как он в Сибири рыбу ловил. Потом умолкает. «Тупая, блаженная улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат. Они задумались и поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных степях .» (V, 230) и т. д. Конечно, мечты сотских отливаются в другие формы, но читатель не протестует: он и сам «приподнят» на крыльях лирики до уровня повышенного стиля.

В самом характере той лирики, которую создает Чехов, не заключается ли указания на ее тенденцию? Какой строй мыслей и чувств рождает она в читателе, если только она вообще не беспредметна?

Некоторые черты этого чеховского приема дают на эти вопросы более или менее ясные ответы. Прежде всего — устойчивый, выдержанный в одном и том же тоне колорит поэтичности исключает мысль о его случайности или безразличии. Писатель до такой степени им дорожит, что порой не считается с риском заслужить упрек в механическом однообразии. Яркий пример этого дают нам его знаменитые концовки в пьесах. Напомним их:

В «Дяде Ване»: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую .».

В «Трех сестрах»: «О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь .».

В «Вишневом саде» (конец предпоследнего акта): «Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа». Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем! . Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем! ».

В статьях и рецензиях, посвященных трем последним пьесам Чехова, особенно же в откликах на премьеры двух последних пьес, легко можно уловить плохо скрытое недоумение, — а порой встретить и нисколько не скрываемое указание — по поводу бросающегося в глаза сходства приведенных концовок, сходства не только в тоне, но и в стиле, а отчасти даже и текстуального сходства.

Мог ли сам Чехов этого не видеть? Несомненно, он это видел яснее, чем кто бы то ни было, но цель, которую он преследовал этими концовками, позволяла ему пренебречь такой мелочью. Постановки «Дяди Вани» показали ему воочию, что реакция зрителей на слова Сони о небе в алмазах была беспрецедентно сильна и драматична. И писатель смело повторил ее в «Трех сестрах», а затем с некоторыми изменениями и в «Вишневом саде».

Но чего Чехов добивался своими концовками? Неужели просто горьких слез и скорбных вздохов?

Обратимся к самим концовкам. Ввиду их однохарактерности, переходящей даже в некоторое однообразие, можно поставить сразу обо всех трех концовках один общий вопрос: какова их тема? И ответить тоже можно сразу: тема в них отсутствует, или она неуловима. Это музыка глубочайшей грусти.

И она повергает в глубочайшую грусть тысячи театральных зрителей, миллионы читателей, вызывая с их стороны какие-то нужные писателю эмоции.

Какие?

У каждого — свои, но в самом главном — у всех одинаковые: эмоцию жажды иной жизни, не похожей на ту постылую, бессодержательную, скучную жизнь, какую ведут в большинстве люди, жажду достойной человека жизни. Этой жаждой пропитана каждая строчка произведений Чехова, потому что сам он был насквозь ею пронизан и, в сущности, только о ней и писал. И колорит той поэтичности, о которой Чехов проявлял всегда величайшую заботу, состоял именно в глубокой грусти и тоске по достойной человека жизни.

Страница:  1  2  3  4  5  6  7 


Другие рефераты на тему «Литература»:

Поиск рефератов

Последние рефераты раздела

Copyright © 2010-2024 - www.refsru.com - рефераты, курсовые и дипломные работы