Критика о А.П. Чехове

Драгоценность этого описания усугубляется тем, что музыкальность его получила в высшей степени авторитетное признание: Рахманинов прислал Чехову свою «Фантазию для оркестра» с такой надписью: «Автору рассказа «На пути», содержание которого, с тем же эпиграфом, служило программой этому музыкальному сочинению. С. Рахманинов, 9 ноября 1898 г.»

Последнее указание знаменитого композитора чрезвыч

айно интересно: не в качестве темы для своей «Фантазии» воспользовался он рассказом «На пути», а в качестве программы! Случай весьма и весьма редкий, одной из предпосылок для возможности которого не могла не быть музыкальность самого рассказа. Даже мимолетные, беглые высказывания Чехова о музыке пленяют своеобразием и свежестью.

Порою музыка играет у Чехова существенную роль в развитии фабулы произведения. Такова, например, серенада Брага «Валахская легенда», исполнение которой в «Черном монахе» служит решающим звеном в цепи причин, вызывающих призрачную галлюцинацию у главного героя рассказа Коврина:

«Однажды после вечернего чая он сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня — сопрано, одна из барышень — контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду Брага. Коврин вслушивался в слова — они были русские — и никак не мог понять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной».

И всего несколько минут спустя призрачный монах уже предстал перед Ковриным.

Нередко Чехов обращается к музыке, как приему характеристики своих героев, причем как положительных героев, так и отрицательных.

В «Рассказе неизвестного человека» дан групповой портрет морально опустошенной, насквозь пошлой компании петербургских чиновников, собирающихся в гостиной особенно рафинированного пошляка и циника Орлова. Среди них некий Грузин, человек тоже опустившийся, но в каком-то неуловимом оттенке отличающийся от других. И вот этот неуловимый оттенок Чехов дает читателю почувствовать при помощи музыки.

Однажды Грузин приходит к Орлову, но застает в доме одну лишь Зинаиду Федоровну, женщину, подло обманываемую Орловым с компанией. Она оставляет Грузина обедать.

«После обеда оба сидели в гостиной при свете одной только лампы и молчали: ему тяжело было лгать, а она хотела спросить его о чем-то, но не решалась. Так прошло полчаса. Грузин поглядел на часы.

—А пожалуй, что мне и пора.

—Нет, посидите». Нам поговорить надо.

Опять помолчали. Он сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел: «Что день гря-дущий мне готовит?» — но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой.

—Сыграйте, кум, что-нибудь, — попросила Зинаида Федоровна.

—Что же? — спросил он, пожав плечами. — Я все уже перезабыл. Давно бросил.

Глядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно! Лицо у него было такое, как всегда — не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту».

Мы читаем и ясно видим, как осветила музыка этого человека, как волшебно она раскрыла прекрасную сердцевину его души, как бессильна нечистая среда утопить ее в грязи.

Того же характера и отрицательные музыкальные характеристики в произведениях Чехова. Перед нами изображение в рассказе «Ионыч» семьи Туркиных, о которой в городе отзываются как о семье интересной, культурной, интеллигентной: мать пишет романы, дочь мечтает о музыкальной карьере. Вот она играет: «Подняли у рояля крышку, раскрыли ноты, лежавшие уже наготове. Екатерина Ивановна села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у нее содрогались, она упрямо ударяла все по одному месту,и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля. Гостиная наполнилась громом; гремело все: и пол, и потолок, и мебель . Екатерина Ивановна играла трудный пассаж, интересный именно своею трудностью, длинный и однообразный, и Старцев, слушая, рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и все сыплются, и ему хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться .» (IX, 289).

Этих нескольких строк описания игры на рояле читателю вполне достаточно, чтобы со всей ясностью перед ним раскрылась плоская бездарность и бессодержательность не только трудного пассажа, который исполняла Екатерина Ивановна, но и самой пианистки, и вообще всей поверхностной культуры этой „интеллигентной» семьи Туркиных.

С тою же тонкостью, но еще лаконичнее прием музыкальной характеристики Маши Должиковой в повести «Моя жизнь». Маша образованна, начитанна, не глупа, живо интересуется искусством. Но в глубине ее натуры есть что-то самодовольное, грубоватое, элементарное, а ее отношение к искусству чем-то напоминает отношение гурмана к вкусному блюду. И все это волшебно вмещено Чеховым в одну фразу!

Маша поет романс Чайковского «Ночь».

Она запела:

Отчего я люблю тебя, светлая ночь?

За все время нашего знакомства это в первый раз я слышал, как она пела. У нее был хороший, сочный, сильный голос, и, пока она пела, мне казалось, что я ем спелую, сладкую, душистую дыню».

Как ни часты и значительны эти вторжения музыки в произведения Чехова, неизмеримо важнее иного вида музыкальный элемент в искусстве Чехова, но только он, как это вообще характерно для важнейших элементов чеховской поэтики, не сверху лежит, не бросается в глаза; однако и ничего замысловатого в себе не заключает. Мы имеем в виду стилистическую музыкальность его произведений.

Когда Чехов в приведенном выше письме к брату Александру шутливо назвал свои приемы работы над рассказом «Счастье» «quasi симфония», то это не просто подвернувшийся музыкальный термин, умышленно слегка искаженный. Писатель проявлял всегда чрезвычайно большую заботу о музыкальной стороне своих произведений в самом прямом смысле. Он обычно даже и термина другого не искал для обозначения цели своих стремлений. «Корректуру я читаю, — пишет он Соболевскому, — не для того, чтобы исправлять внешность рассказа; обыкновенно в ней я заканчиваю рассказ и исправляю его, так сказать, с музыкальной стороны» (XVII, 174). Тот же термин то и дело появляется у него и в письмах к знакомым писателям об их произведениях. Например, Авиловой он пишет: «Вы не работаете над фразой; ее надо делать — в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от «по мере того», «при помощи», надо заботиться об ее музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом «стала» и «перестала». Голубушка, ведь такие словечки, как «Безупречная», «На изломе», «В лабиринте» — ведь это одно оскорбление. Я допускаю еще рядом «казался» и «касался», но «безупречная»—это шероховато, не ловко и годится только для разговорного языка, и шероховатость Вы должны чувствовать, так как Вы музыкальны и чутки».

 Скачать реферат