Поэтика Иосифа Бродского

Конечно, тексты Бродского, именуемые элегией, эклогой или одой, достаточно далеко отстоят от классических образцов жанра. Но важна сама соотнесенность с традицией, актуальность «жанрового мышления». Традиционные элементы сплавлены в поэзии Бродского с чертами, несвойственными классической поэтике: это и мотив несуществования, «анонимности» «Я», и неожиданная и «причудливая», глубоко индивидуаль

ная образность, и свободное соединение высокой лексики с низкой, и впечатления, нарушающие законы ритма. И все же строки раннего Бродского:

Ну, вот и кончились года, затем и прожитые вами, чтоб наши чувства иногда мы звали вашими словами — могут быть сочтены автометаописанием его поэзии в целом16.

(«Памяти Е. А. Баратынского», 1961 [1; 61])

Мотивная структура

Мотивы одиночества и отчуждения

Эти мотивы относятся к числу поэтических инвариантов Бродского17 .

Лирический герой Бродского отчужден и от людей, и от вещей:

Вещи и люди нас окружают. И те, и зги терзают глаз. Лучше жить в темноте.

< .>

Мне опротивел свет.

< .>

Я не люблю людей. («Натюрморт». 1971 /II; 270-271])

Повторяющийся образ, воплощающий разрыв и одиночество лирического героя, — гибнущий корабль:

Я бы заячьи уши пришил к лицу,

наглотался б в лесах за тебя свинцу,

но и в черном пруду из дурных коряг

я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».

Но, видать, не судьба и года не те.

(«Навсегда расстаемся с тобой, дружок», 1980[III; 12])

Кругосветное плаванье, дорогая, лучше кончить, руку согнув в локте и вместе с дредноутом догорая в недрах камина. Забудь Цусиму!

(«Восходящее солнце следит косыми .», 1980[III; 19])'9 Лирический герой Бродского — сирота, отщепенец:

< .> Ты и сам сирота, отщепенец, стервец, вне закона. За душой, как ни шарь, ни черта

(«Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве», 1980[III; 8])

Если герой Бродского не один, то он и другой — это не двое, а два одиночества.

Два существа, одиноких в мире и отчужденных друг от друга. Таковы «Я» и муха, …:

И только двое нас теперь — заразы разносчиков. Микробы, фразы равно способны поражать живое.

Нас только двое.

<…>

< .> И никому нет дела до нас с тобой. < .>

(«Муха», 1985[III; 102-103])

Одинок не только лирический герой Бродского, одинок и сам Бог. И их одиночество схоже:

И по комнате точно шаман кружа, я наматываю, как клубок, на себя пустоту ее, чтоб душа знала что-то, что знает Бог.

(«Как давно я топчу, видно по каблуку», 1980, 1987[III; 141])

Символ одинокого «Я» у Бродского — повторяющийся образ: ископаемый моллюск, вновь извлеченный на свет спустя вечность

Иронически лирический герой именует себя бараном также в первом из «Двадцати сонетов к Марии Стюарт». Семантики жертвы это самонаименование здесь лишено. Слово «баран» — часть переиначенного фразеологизма «смотреть (уставиться) как баран на новые ворота»; такие переписанные фразеологизмы — один из отличительных приемов Бродского: «Сюды забрел я как-то после ресторана / взглянуть глазами старого барана на новые ворота и пруды» (II; 337).

Баран — жертва тирана — один из повторяющихся образов Бродского; в «Пятой годовщине < .>» он также может быть интерпретирован как автоцитата из стихотворения «Я не то что схожу с ума, но устал за лето .», входящего в цикл «Часть речи» (1975-1976):

Свобода — это когда забываешь отчество у тирана, а слюна во рту слаще халвы Шираза, и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана, ничего не каплет из голубого глаза.

(II; 416)

С середины 1970-х гг. в поэзии Бродского утверждается инвариантный мотив несуществования, небытия «Я», облекающийся в слегка варьирующуюся поэтическую формулу. Один из первых примеров — в стихотворении «На смерть друга» (1973): «Имяреку, тебе, — потому что не станет за труд / из-под камня тебя раздобыть, — от меня, анонима /< .>/ Посылаю тебе безымянный прощальный поклон / с берегов неизвестно каких. Да тебе и не важно» (II; 332).

Найденная тогда же поэтическая формула — «совершенный никто»:

И восходит в свой номер на борт по тралу постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну, сына; по горбу его плачет в лесах осина, если кто-то плачет о нем вообще.

(«Лагуна», 1973 [II; 318])

Ее вариация:

Ты, в коричневом пальто, я, исчадье распродаж. Ты — никто, и я — никто. Вместе мы — почти пейзаж. («В горах», 1984[III; 831)

Ее вариант, отсылающий к исходному контексту — к «Одиссее» Гомера:

И если кто-нибудь спросит: «кто ты?» — ответь: «кто я, я — никто», как Улисс некогда Полифему.

(«Новая жизнь», 1988[III; 169]) Другой вариант этого же мотива — мотив отчуждения поэта от читателя и от собственного текста:

Ты для меня не существуешь; я в глазах твоих — кириллица, названья . Но сходство двух систем небытия32 сильнее, чем двух форм существованья. Листай меня поэтому — пока не грянет текст полуночного гимна. Ты — все или никто, и языка безадресная искренность взаимна.

(«Посвящение», 1987[III; 148]) мотив автономности текста от автора («автора») выражен хотя и не столь явно, в стихотворении «Тихотворение мое, мое немое .» из цикла «Часть речи»: (с)тихотворение в нем именуется тяглым, то есть оно влечет, тянет за собой поэта, и ломтем отрезанным, то есть вещью, живущей независимо от того, кого считают ее творцом (II; 408). Первая строка содержит прием игры, построенной на сдвиге границ слов: «Тихотворение мое, мое немое» (II; 408) = «(С)тихотворение мое, мое немое».

Мотив отчуждения поэта от текста содержится и в «Эклоге 4-й (зимней)» (1980), хотя здесь он лишен трагического оттенка:

Так родится эклога. Взамен светила загорается лампа: кириллица, грешным делом, разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли, знает больше, чем та сивилла, о грядущем. О том, как чернеть на белом, покуда белое есть, и после.

(III; 18)

В этих строках варьируется пушкинский образ из «Осени»: перо, просящееся к бумаге. Перу у Пушкина, которое записывает текст как бы независимо от воли поэта, у Бродского соответствуют язык, алфавит («кириллица»), буквы, которые словно сами складываются в строки. У Пушкина в «Осени» грамматические субъекты — пальцы и перо, стихи, а не «Я», и строение фраз передает мотив спонтанности вдохновения, неподвластности разуму. Но «лирическое волненье» испытывает всё же душа поэта. У Бродского «Я» поэта просто отсутствует, стихи рождаются из алфавита, из Языка33.

Мотив несуществования, «е-бытия «Я» появляется в поэзии Бродского примерно в одно время с мотивом отчуждения «Я» поэта от своих текстов, и это не случайно. Идея, что поэт — не творец своих текстов, а лишь орудие Языка, лишает жизнь «Я» стихотворца экзистенциального оправдания, смысла. Наполнения. Воплощаясь в тексте, «Я» превращается в факт языка, в «местоимение», отчуждается от себя самого. Знаком «Я» становится «пустая» геометрическая фигура, обреченная на уничтожение:

Навсегда расстаемся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него — и потом сотри.

 Скачать реферат