Философия Альбера Камю

Охранительное бунтарство позднего Камю самого его повергало в смятение. И подрывало писательскую работоспособность. Он предпринимал шаги, чтобы вернуться к режиссуре, подумывал о собственном театре, пока суд да дело, пробовал кое-что ставить, но не свои пьесы, а сценические переработки «Реквиема по монахине» Фолкнера (1956) и «Бесов» Достоевского (1959). Когда Камю 4 января 1960г. разбился на м

ашине, возвращаясь в Париж после рождественских дней, в ящиках его письменного стола не нашлось почти ничего годного для печати, кроме набросков к едва продвинувшейся повести «Первый человек» и записных книжек.

Глава 2. Творчество Альбера Камю

2.1 «Понять жизнь» для А. Камю

Хронологически книги Камю выстраиваются в спиралевидной последовательности, исходящей из одной развёртывающейся в них мыслительной посылки. Сам он как-то в дневниковых заметках даже прикинул обозначения двух первых витков этой спирали, словно пригласив уловить за летописью своих трудов и дней на протяжении четверти века становление ума, озабоченного сопряжённостью собственных концов и начал.

Первый виток – круг «Абсурда» - включает всё написанное им с кануна войны до её окончания: «Посторонний», «Калигула», «Миф о Сизифе», «Недоразумение».

Второй виток – «Бунт» - охватывает «Чуму», «Праведных», «Бунтующего человека».

Для третьего, пришедшегося на 50-е гг., в черновиках Камю не нашлось названия, и там помечены смутные замыслы. Но после его гибели можно с немалой долей приближенности определить этот виток как «Изгнание», отнеся сюда «Падение» и «Изгнание и царство».

«Изнанка и лицо» и «Бракосочетания» - пролог к воображаемому триптиху, прикидка особого угла зрения Камю на жизнь. Если искать предтеч Камю в прошлом, то они – среди мечтательных сочинителей «прогулок» рубежа XVIII – XIX вв., прихотливо сплетавших путевые заметки, философские этюды, лирические медитации – словом, запись нестройно текущих дум по поводу всего, что внезапно поразило взор и заставило вспыхнуть свет духовного озарения, которое уже давно теснило грудь, ожидая своего часа.

Тело, дух, природные стихии – точно три собеседника, сведённые в «прогулках» Камю для разговора о самом важном: о радости жить и трагедии жизни.

«Есть и вправду один рай – тот, который потерян, - я знаю, как назвать то неуловимое, нежное, человеческое, что переполняет меня сегодня» [3, С. 337] - напишет он в одной из глав «Изнанки и Лица» и нам станут, близки и понятны переживания автора. Много рассуждений о «счастье – смерти» понятиях столь близких и разных и все это на простом примере жизни мальчика, который «впитывает чистоту ночи» [С. 338]. Он многое понимает и видит. Автор подчеркивает, что мальчик начинает «существовать», а не жить. В этом мальчике смутно угадываются черты самого автора.

«Бракосочетания». Боги начинаю говорить «на языке солнца и запаха полыни, моря, закованного в серебряные латы, синего, без отбелей, неба, руин, утопающих в цветах, и кипении света на грудах камней» [3, С. 343]. Тело жаждет насладиться яствами земными, ненасытно впитывает запахи, звуки, краски, полуденный жар или вечернюю прохладу. Наслаждаясь всем этим, оно совершает торжественный обряд причащения к природе. Пронзительная радость охватывает всякого, кому довелось сподобиться такой языческой благодати. Между ним и космосом возникает почти мистическое родство, полная слиянность тела и стихий, когда толчки крови совпадают с излучением средиземноморского солнца.

Чистота и младенческое целомудрие подобных празднеств-бракосочетаний с землёй, водой, и небесным огнём в том, что в разгар их человек перестаёт быть «мыслящим тростником». Он совмещается без остатка со своей физической сутью и принуждает умолкнуть дух, чтобы «родилась истина, которая есть его опровержение». Ведь это ум обращает кровное родство личности и мироздания в чужеродность, удостоверяет непохожесть человека на бездуховную материю. Разрыв усугубляется тем, что разум достоверно знает: тело, где он обитает, смертно. И вот уже пропасть разверзается между конечным и вечным, между одушевлённой крупицей плоти и безбрежной вселенной. Дух вынуждает взглянуть на изнанку пьянящих бракосочетаний, возвещает ужас предстоящего, рано или поздно истлевая кучкой праха. Он мрачный вестник нашего «изгнанничества» на земле. И ничего с этим поделать нельзя. Остаётся взглянуть в лицо своей неминуемой гибели, вменить себе в долг скромность и не сетовать на судьбу, а в спокойном просветлении постараться собрать отпущенные нам крохи счастья. «Нет» от века предустановленному порядку мироздания надо обручить с «да», обращённым к дарам мимолётного сейчас и здесь, - в этом, согласно Камю, вся задача. «Без отчаяния в жизни нет и любви к жизни».

Афоризм не из весёлых, хотя отсюда следует, будто ранний Камю - певец уныния и тлена. Напротив, он жадно тянется к радости, пока не поздно. Однако само по себе выдвижение смертного удела личности в качестве истины всех истин делает кругозор одиночки исходной меркой, которую философия Камю прикладывает ко всему на свете. Она не ведает мудрости тех, кто спаян со своим родом, племенем, страной, делом, кто смотрит на жизнь сквозь призму бесконечной Жизни, в которой смерть, как гибель библейского зерна, - момент трагический, но включённый в вечный круговорот умирания и воскрешения. Отдельная думающая «тростинка» наедине с глухим к ней мирозданием – первичная и самая подлинная в глазах Камю ситуация человеческого бытия. Все остальные – от рутины будничного прозябания бок обок с другими до общего действия – промежуточны, обманчивы. В них не обнажена сама суть, прозрачное «быть» затенено мутным «казаться». Понять жизнь – значит, по Камю, различить за её изменчивыми малодостоверными обликами лик самой Судьбы и истолковать в свете последней очевидности нашего земного удела.

Писательство, возникающее на почве мышления, которое подобным путём отыскивает корень всех корней, неизбежно тяготеет к притче, к некоей, по словам Камю, «воображаемой вселенной, где жизнь явлена в виде Судьбы». Все книги Камю претендуют на то, чтобы быть трагедиями метафизического прозрения: в них ум тщится пробиться сквозь толщу переходящего, сквозь житейско-исторический пласт к некоей краеугольной бытийной правде существования и предназначения личности на земле.

2.1.1 «Посторонний» - подступ к правде исконной и последней

Записки злополучного убийцы, ждущего казни после суда, волей-неволей воспринимаются как прямо не высказанное, но настоятельное ходатайство о кассации, обращённое к верховному суду – суду человеческой совести. Случай же, представленный к пересмотру, зауряден, но далеко не прост. Очевидно кривосудие слуг закона – однако, и преступление налицо. Рассказ, на первый взгляд бесхитростный, затягивает своими «за» и «против». И вдруг оказывается головоломкой, не дающей покоя, пока с ней не справишься. Заочно скрепляя или отменяя однажды вынесенный приговор, в рассказчике «Постороннего» распознали злодея и великомученика, тупое животное и мудреца, негодяя и сына народа, недочеловека и сверхчеловека. Камю сначала изумлялся, потом сердился. А под конец и сам усугубил путаницу, сообщив полувсерьёз, что в его глазах это «единственный Христос, которого мы заслуживаем».

 Скачать реферат