Петербург в произведениях русской прозы конца двадцатого века

Семантика названия рассказа глубоко символична: в то время как герои рассуждают о гибели культуры и грядущем “великом хаме”, рушится их миражный, хрупкий, столь дорогой им “ хрустальный мир”.

Таким образом, Петербург у Пелевина - живое существо, литературный герой. Пелевин продолжает традицию Гоголя, для которого Невский проспект – олицетворение всего Петербурга, а для Пелевина Шпалерная –

олицетворение Петербурга и всей России. В повести Гоголя он предстает городом двойственным. Писатель подчеркивает противоречие между его видимостью и сущностью: “все обман, все мечта, все не то чем кажется”. Так и для героев Пелевина в этом городе все призрачно и прозрачно.

Если действие рассказа Пелевина “Хрустальный мир” происходит в начале двадцатого века, то вместе с героем рассказа Т.Толстой “Река

Оккервиль” мы попадаем в Петербург конца двадцатого века. На улице “ ветрено, темно и дождливо”. С первых же строк город врывается в повествование не добрым, приветливым, гостеприимным, а “ мокрым, струящимся, бьющим ветром в стекла”, он предстает “злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных”.

Эти строки рассказа Т. Толстой возвращают нас к пушкинскому “ Медному всаднику”, где образ города – источник беды, он лишен милосердия, он заложен “на зло”. Т. Толстая рисует разыгравшуюся стихию наводнения: “Река, добежав до вздутого, устрашающего моря, бросались вспять, шипящим напором отщелкивали чугунные люки и быстро поднимали водяные спины в музейных подвалах, облизывая хрупкие, разваливающиеся сырым песком коллекции, шаманские маски из петушиных перьев, кривые заморские мечи, шитые бисером халаты, жилистые ноги злых, разбуженных среди ночи сотрудников”.

Главный герой рассказа Толстой – немолодой Симеонов, для которого блаженством становится в такой холодный сырой петербургский вечер запереться у себя в комнате и извлечь из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну – старый, Тяжелый, антрацитом отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями – с каждой стороны по одному романсу”. Для Симеонова старая пластинка не вещь, а сама Вера Васильевна, чарующая его много лет своим голосом: “ Симеонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивая диск, обхватив ее распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна?”.

“Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка”. Симеонову никто не нужен, ни любящая его Тамара, ни работа, ни друзья – только покой и воля, и его миф о бесплотной Вере Васильевне, которая будет петь для него, “ сливаясь в один тоскующий голос”.

Мимо симеоновского окна проходили петербургские трамваи, конечная остановка которых манила Симеонова своим мифологическим звучанием: “Река Оккервиль”. “ Симеонов туда никогда не ездил. Край света, и ничего там ему было делать… не видя, не зная этой, почти уже не ленинградской речки, можно было вообразить себе все, что угодно: мутный зеленоватый поток, например с медленным, мутно плывущим солнцем, серебристые ивы, красные кирпичные двухэтажные домики с черепичными крышами, деревянные горбатые мостики – тихий, замедленный как во сне мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы, какая-нибудь гадкая фабричонка выплевывает перламутрово-ядовитые отходы…Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, пустить неторопливых жителей…, а лучше замостить брусчаткой оккервильские набережные, реку наполнить чистой серой водой, навести мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные парапеты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными решетками подворотен,… поселить там молодую Веру Васильевну, и пусть идет она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко ставя ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую морось петербургского утра, им туман по такому случаю подать голубой”. Так Симеонов “встраивает” Веру Васильевну в декорации Петербурга Серебряного века.

Чарующий голос Веры Васильевны, петербургская фантасмагоричность, странное загадочное название реки Оккервиль (так странно ее представить реальной) – все это дает возможность Симеонову чувствовать себя режиссером и мифотворцем одновременно: “Подать голубой туман. Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации, у режиссера кончились средства, он обессилен… и только река Оккервиль, судорожно сужаясь и расширяясь, течет и никак не может выбрать себе устойчивого облика”.

Татьяна Толстая приводит своего героя к трагическому разрушению мифа. Оказывается, что Вера Васильевна жива и живет в Ленинграде, “в бедности и безобразии и недолго же сияла она и свое-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников и, наконец, голос, - в таком вот именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста”. Симеонов оказывается перед мучительным выбором: “Глядя на закатные реки, откуда брала начало и река Оккервиль, уже зацветавшая ядовитой зеленью, уже отравленная живым старушечьим дыханием, Симеонов слушал спорящие голоса двух боровшихся демонов: один настаивал выбросить старуху из головы…, другой же демон – безумный юноша с помраченным от перевода дурных книг сознанием – требовал идти, бежать, разыскать Веру Васильевну”.

“Буднично, оскорбительно просто – за пятак – добыл адрес Веры Васильевны в уличной будке; сердце стукнуло было: не Оккервиль? конечно, нет”. Такой же оскорбительно будничной оказалась и встреча с мифом. Вера Васильевна, Верунчик, как ее звали поклонники, оказалось толстой, шумной, грубой, здоровущей теткой – “волшебную диву умыкнули горынычи”. “Симеонов топтал серые высокие дома на реке Оккервиль, крушил мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусором светлые серые воды, но река вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из развалин”. И в рассказе Т. Толстой “маленький человек” Симеонов под влиянием города создает свой миф о Вере Васильевне. Не случайно Т. Толстая начинает рассказ с описания наводнения в Петербурге, так напоминающего нам судьбу “ маленького человека” из “ Медного всадника” Пушкина. Город отвергает Евгения, его принимает разыгравшаяся стихия, разрушившая его мечты, судьбу, жизнь. В рассказе Т. Толстой “ маленький человек” Симеонов живет в “ отвлеченном городе”, созданном в воображении героя, в городе-мечте, городе-мифе, который рушится при столкновении с действительностью. “Наводнение” происходит в душе героя, он сам “крушит, швыряет, засыпает мусором светлую мечту, НО …” этот противительный союз “но” и вторая часть предложения “река вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из руин” можно трактовать по-разному. Этот “самый умышленный и отвлеченный город в мире”, как считал Достоевский, погубил, разрушил еще одну судьбу “ маленького человека”, продолжая потрясать своим величием и красотой. Но мне хочется верить в оптимистический финал рассказа. Рушится один из мифов героя, миф о недосягаемой Вере Васильевне, но миф о городе на этой мифической реке Оккервиль, выдержит все наводнения и поможет герою обрести уют уже в реальной жизни, поможет увидеть, что рядом есть любящие его Тамара, работа, друзья.

 Скачать реферат