Гоголь и Чёрт

"Больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете… Копейка не выдаст… Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой". Вот завет отца и всего духовного отечества Чичикова - XIX века. Вот самая позитивная мысль самого позитивного из всех веков, с его пронизавшим насквозь всю культуру, промышленно-капиталистическим, буржуазным строем; вот единственное будто бы, "

;прочное основание", найденное если не в отвлеченном созерцании, то в жизненном действии и противополагаемое всем "химерам" прошлых веков. Тут нет, конечно, правды Божеской, зато есть "человеческая, слишком человеческая" правда, может быть отчасти даже оправдание.

Странствующий рыцарь денег, Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон Кихот, подлинным, не только комическим, но и трагическим героем, "богатырем" своего времени. "Назначение ваше - быть великим человеком", - говорит ему Муразов. И это отчасти правда: Чичиков так же, как Хлестаков, все растет и растет на наших глазах. По мере того как мы умаляемся, теряем все свои "концы" и "начала", все "вольнодумные химеры", наша благоразумная середина, наша буржуазная "положительность" - Чичиков - кажется все более и более великой, бесконечной.

"Зачем добывал копейку? Затем, чтобы в довольстве прожить остаток дней, оставить жене, детям, которых намеревался приобрести для блага, для службы отечеству. В нем не было привязанности собственно к деньгам для денег, им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всеми достатками. Добро и зло для него так условны сравнительно с высшим благом - приобретением, что он иногда сам не сумел бы отличить одно от другого; сам не знает, где кончается вложенный в него природою инстинкт "хозяина", "приобретателя" и где начинается подлость: средняя подлость и среднее благородство смешиваются в одно "благоприличие", "благопристойность".

Несмотря на весь свой консерватизм, Чичиков - отчасти западник. Подобно Хлестакову, он чувствует себя в русском провинциальном захолустье представителем европейского просвещения: тут - глубокая связь Чичикова с "петербургским периодом" русской истории, с Петровскими преобразованиями. Чичикова тянет на Запад: он как будто предчувствует, что там его сила, его грядущее царство. "Вот бы куда перебраться, - мечтает он о таможне, - и граница близко, и просвещенные люди. А какими тонкими голландскими рубашками можно обзавестись!" - "Надо прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам". Европейское просвещение только усиливает сознание русского барина, "просвещенного дворянина", в его вековой противоположности темному народу. "Хорош, очень хорош! - восклицает однажды Чичиков, заметив, что Петрушка пьян. - Уж вот можно сказать: удивил красотой Европу!" Сказав это, Чичиков погладил свой подбородок и подумал: "Какая, однако ж, разница между просвещенным двором и грубой лакейской физиономией!"

"Чичиков, - говорит Гоголь, - очень заботился о своих потомках". "Оставить жене, детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству, вот для чего хотел приобрести!" - признается он сам. "Бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уважение граждан и начальства". Главный смертный страх Чичикова не за себя самого, а за свой будущий род, за свою семью, за свое "семя". "Пропал бы, - думает он в минуту опасности, - как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков". Умереть, не родив, все равно, что совсем не жить, потому что всякая личная жизнь есть "волдырь на воде"; волдырь лопнет, умрет человек - и ничего не останется кроме пара. Личная жизнь имеет смысл только в семье, в роде, в народе, в государстве, в человечестве, как жизнь полипа, пчелы, муравья только в полипняке, улье, муравейнике. С этой бессознательной метафизикой Чичикова согласился бы всякий "желтолицый позитивист", ученик Конфуция, и всякий "белолицый китаец" - ученик О. Конта: тут крайний Запад сходится с крайним Востоком, Атлантический океан - с Тихим.

"Что я теперь? - думает разоренный Чичиков, - куда я гожусь? какими глазами я стану смотреть теперь всякому почтенному отцу семейства? как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю? И что скажут потом мои дети? - Вот, скажут, отец - скотина: не оставил нам никакого состояния!" "Иной, может быть, - замечает Гоголь, и не так бы глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, неизвестно почему, приходит сам собой: а что скажут дети? - И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, хватает поспешно все, что к нему поближе". Когда Чичиков воображает себя собственником, владельцем капитала и поместья, тотчас представляется ему и "свежая, белолицая бабенка, и молодое поколение, долженствующее увековечить фамилию Чичиковых: "резвунчик-мальчишка, и красавица дочка, или даже два мальчугана, две и даже три девчонки, чтобы было всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то, что прошел как-нибудь тенью или призраком по земле, чтобы не было стыдно и перед отечеством". "Мечта моя - воплотиться, но чтобы уж окончательно, безвозвратно", - говорит черт Ивану. Это и есть главная "позитивная" мечта Чичикова: "бабенки и Чиченки" нужны ему, чтобы "окончательно воплотиться", чтобы "всем было известно", что он "действительно существовал" (как будто иначе для всех и для него самого реальность его сомнительна), а не был только "тенью", "призраком", "волдырем на воде". Существование "позитивиста" Чичикова, лишенное "потомков", лопается таким же мыльным пузырем, как существование "идеалиста" Хлестакова, лишенное фантастической "химеры". Стремление Чичикова "к бабенкам и Чиченкам" и есть стремление черта, самого призрачного из призраков, - "к земному реализму". И предрекаемое Великим Инквизитором "царство от мира сего", "миллионы счастливых младенцев" - не что иное, как "Серединное Царство" бесчисленных маленьких позитивистов, всемирных будущих китайцев (здесь духовный "панмонголизм", так пугавший Вл. Соловьева), миллионы счастливых "Чиченков", в которых повторяется, как солнце в каплях "Тихого" океана, единый "родоначальник" этого царства, бессмертный "хозяин" мертвых душ, нуменальный Чичиков.

"Мертвые души" - это было некогда для всех привычное казенное слово на канцелярском языке крепостного права. Но нам теперь вовсе не надо быть чувствительными Маниловыми, а надо только действительно чувствовать и "разуметь предмет таков, каков он есть", то есть, надо разуметь не условный, казенный, "позитивный", чичиковский, а безусловный, религиозный, человеческий, божеский смысл этих двух слов - "душа" и "смерть", чтобы выражение "мертвые души" зазвучало "престранно" и даже престрашно. Не только мертвые, но живые человеческие души, как бездушный товар на рынке - разве это не странно и не страшно? Здесь язык самой близкой и реальной действительности не напоминает ли язык самой чуждой и фантастической сказки? Невероятно, что по каким-то канцелярским "сказкам", по такой-то "ревизии" мертвые души значатся живыми; а может быть, и наоборот, живые - мертвыми, так что в конце концов не оказывается никакого прочного, позитивного "основания" для того, чтобы отличить живых от мертвых, бытие от небытия.

 Скачать реферат