М. Цветаева

На железной дороге Цветаевой - лирическое Я поэта. Изменение лица приводит к перерастанию передаваемой ситуации в подлинное свидетельское показание о трагедии. 28 октября 1922 г. Цветаева пишет:

Точно жизнь мою угнали

По стальной версте -

В сиром мороке - две дали .

(Поклонись Москве!)

а 10 июля 1923 г. еще трагичнее:

Растекись напрасною зарею,

Красное, напрасное пят

но!

. Молодые женщины порою

Льстятся на такое полотно.

И, наконец, финал в стихотворении "Поезд", датированном 6 октября 1923 г.:

Не хочу в этом коробе женских тел

Ждать смертного часа!

Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:

Смерть - тоже вне класса!

Поэт не просто прописывает сценарий последнего путешествия по железной дороге, но и с готовностью проецирует его на свою жизнь. Стихотворения Марины Цветаевой - меньше всего слова, каждое их них - поступок, оплаченный не только образом существования, но и самоотдачей поэта, растворением его в произведении. Отсюда исключительное значение жеста, подразумеваемого за каждым тире и восклицательным знаком.

Параллельно с ростом публикаций Цветаева все больше теряла читателя-эмигранта, в Россию же ее толос практически не доходил. В очерке "Поэт и время" Цветаева как нельзя лучше выразила свое положение за границей. "В здешнем порядке вещей Я не порядок вещей. Там бы меня не печатали - и читали, здесь меня печатают - и не читают"[9].

Болезненное переживание герметичности эмигрантской литературы подталкивает Цветаеву к поиску контактов, как с советской литературой, так и с современной поэзией Европы. Цветаева активно переписывается с Борисом Пастернаком и Райнером Марией Рильке.

Как и в стихотворных циклах о Блоке и Ахматовой, Цветаева в письмах творит портреты Рильке и Пастернака, освобождая их от всего случайного, наносного, бытового. Она неустанно подчеркивает субстанциональный характер существования поэта. Так, в письме от 9 мая 1926 года находим: "Речь идет не о человеке - Рильке (человек - то, на что мы осуждены!), - а о духе - Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке - Рильке из послезавтра"[10].

В этой переписке Цветаева открывает особое время поэта, отмеченное симультанностью бытия, охватывающее сразу все эпохи и противостоящее границам физической жизни человека. Шесть лет спустя Цветаева вновь обратится к открытому ею художественному приему, говоря о Марселе Прусте, "Когда на каком-нибудь французском литературном собрании слышу все имена, кроме Пруста, и на свое невинное удивление: "Et Proust?" - "Mais Proust est mort, nous parlons des vivants," - Я каждый раз точно с неба падаю: по какому же принципу устанавливают живость и умершесть писателя? Неужели X. жив, современен и действенен потому, что он может прийти на это собрание, а Марсель Пруст потому, что уже никуда ногами не придет - мертв? Так судить можно только о скороходах"[11].

Письма Цветаевой к Пастернаку имеют несколько иную окраску в отличие от писем к Рильке - в них меньше пиетета, больше равенства. Если Рильке занимает в сердце Цветаевой освободившееся место Блока, то отношение к Пастернаку сродни отношению к поэту в ахматовском цикле. "Разные двигатели при равном уровне - вот Твоя множественность и моя. Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой не признаю за ней никаких прав - особенно голоса которого никогда не слышала".

Последние два года жизни поэта почти целиком приходятся на переводы. Кого только ни переводила Цветаева: Елисавета Багряна и Адам Мицкевич, Важа Пшавела и Шарль Бодлер.

Характеризуя эту полуподневольную работу Цветаевой, М.И. Белкина в интереснейшей книге "Скрещение судеб" замечает: "Гнала стихи. Гнала, потому что стихи для нее - работа, а она работала другую работу, всецело ее поглощавшую, и даже ночью, во сне находила нужные ей строки для этой другой работы, как когда-то для своей"[12].

"Ремесленник, я знаю ремесло", - сказала Цветаева. Ее лучшие переводы последних лет отмечены не только ремеслом, но и подлинным вдохновением. Так, в переводе стихотворения Бодлера "Плаванье" поэт, кажется, находит единственно верные русские слова, чтобы передать чувство, охватывающее героя в момент созерцания эстампа, когда "в лучах рабочей лампы" открывается величие мира:

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,

Не вынеся тягот, под скрежет якорей,

Мы всходим на корабль - и происходит встреча

Безмерности мечты с предельностью морей .

Переводчик отказывается буквально следовать французскому подлиннику, активно подчиняет бодлеровский текст принципам своей, цветаевской поэтики: любовь к слову с отрицательной частицей (ненастный, нечеловечьей, не вынеся), игра разными пространственными сферами, где "душа наша - корабль, идущий в Эльдорадо". В такой творческой замене и рождается истинный шедевр, эстетически адекватный созданию французского поэта-неоромантика[13].

У Цветаевой почти не остается времени на создание оригинальных лирических стихотворений. Вынужденный отказ от цикла как коренного свойства художественного мышления приводит к тому, что позднейшие произведения поэтессы отмечены чертами фрагментарности и незавершенности. Такие поэтические обращения, как "Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!" (1940) и "Все повторяю первый стих" (1941), скорее напоминают блестящие импровизации, чем результат глубокого обобщения и переосмысления реального чувства. В них нет лирического героя, и потому поэт выступает во всей полноте и незащищенности своего человеческого Я.

Особенно это характерно для последнего стихотворения Цветаевой, адресованного Арсению Тарковскому. Стихотворение "Все повторяю первый стих" - смелая и даже вероломная попытка ворваться в жизнь другого - поэта и человека. Оттолкнувшись от задевшей ее строки Тарковского "Я стол накрыл на шестерых ." (в окончательном варианте Тарковского "Стол накрыт на шестерых"), Цветаева и здесь пытается утвердить актуальность собственного бытия для мира: "За непоставленный прибор // Сажусь незваная, седьмая". Цветаева еще делает последние судорожные попытки зацепиться за жизнь, вступить в контакт с ней и продолжить творческую полемику с веком.

И - гроба нет! Разлуки - нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть - на свадебный обед,

Я - жизнь, пришедшая на ужин.

Знаменательно, что в последнем стихотворении Цветаева вновь сопрягает основную лирическую антиномию жизни и смерти, определяя одну через другую. Она - жизнь и одновременно смерть, вернее, жизнь, разбудившая весь дом и мир ценою своей жизни.

Последнее стихотворение поэта было помечено 6 марта 1941 года. Дальше было не до стихов. Начавшаяся война обнажила незащищенность Цветаевой и в бытовом и в душевном плане. Впереди маячила пустота, преодолеть которую не хватило сил. В августе 1941 года Цветаева совершила свое последнее плавание - в Елабугу, где душа ее нашла вечный покой. В провинциальном, отрезанном от культурного мира городке завершился жизненный путь великого поэта XX столетия. Цветаевой было чем отчитаться перед той высшей силой, которая одарила ее нечеловеческой гордыней и замечательным талантом, соединив их с абсолютной бескомпромиссностью и неприятием спокойного существования.

 Скачать реферат